Книга Глиняный мост - Маркус Зузак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы спросили его в один голос, а ветер задул еще сильнее.
– Что ты сказал, Клэй?
На теплом поле он казался ледяным. Короткая темная челка, и это его внутреннее пламя; он повторил негромко, еще раз.
Твердое и окончательное:
– Нет.
И мы знали.
Мы оставим все как есть. Оставим кровать умирать здесь – по крайней мере, мы так думали тогда, – ведь как мы могли предвидеть?
Что Клэй вернется и ляжет на нее. Сжимая прищепку до того, что она вопьется в ладонь.
Первый раз это было вечером накануне национальных соревнований, но сначала мы посидели на кухне: он и я. И он выложил начистоту.
Он победит на национальных соревнованиях и отправится за Ахиллесом.
У него есть двести долларов – вероятно, все его сбережения.
И он даже не стал ждать ответа.
И он сделал так: сошел с парадного крыльца, не спеша обежал конный квартал, скормил мулу несколько морковок – и в итоге снова оказался на крыше.
Потом позже, много позже, пока остальные спали, он выбрался из постели и побрел туда: отцепил новенькую прищепку. Перелез через забор, пересек проулок. Темно, ночь была безлунная, но он легко отыскал дорогу.
Пришел и забрался на кровать.
Лежавшую в унынии.
Свернулся на ней в клубок, как ребенок.
Он лежал в темноте и мечтал, и ему не было дела до победы, до национальных соревнований. Нет, он разговаривал с другим мальчишкой, из захолустного городишки, и с женщиной, переплывшей океаны.
– Прости, – шептал он им обоим. – Прости, прости меня!
Крепко сжимая в ладони прищепку, он еще сказал им напоследок:
– Обещаю, я расскажу вам историю. Как я привел вам обоим Ахиллеса.
Мул никогда не предназначался Томми.
Когда-то, в приливной волне нашего прошлого, была девочка, которая знала пацана Данбара, и что за девочка!
У нее были каштановые волосы и густо-зеленые глаза.
Лабиринт из веснушек кровавого цвета.
Она прославилась тем, что выиграла скачки Первой группы и на следующий же день умерла, – а виноват в этом был Клэй.
Он жил этим, дышал и сам этим стал.
Он в конце концов всё рассказал.
Но в самом начале, когда Кэри увидела его в первый раз, он, естественно, сидел на крыше.
Она выросла в городке под названием Каламия.
Ее отец был жокеем.
Отец отца – тоже.
Дальше она не знала.
Она любила лошадей, работу с ними, проездку, рекорды и истории об английских скаковых лошадях.
Каламия находилась в семи часах езды, а ее первые воспоминания были об отце. Он приходил домой с ипподрома, и она спрашивала, как дела. Бывало, она просыпалась в три сорок пять, когда он выходил из дома. Она терла глаза и спрашивала:
– Тед, можно я с тобой?
Неизвестно почему, просыпаясь в темноте, она называла мать Кэтрин, а отца – Тед. Днем такого не было, они были просто «мама» и «папа». Об этом, как и о многом другом, не писали и не говорили, когда через несколько лет ее нашли на земле мертвой.
Как я уже сказал, она любила лошадей, но не так, как другие девчонки.
Ей нравилась атмосфера, а не призовые розетки.
Нравились конюшни, а не шоу.
Когда подросла, они с братьями упрашивали отца взять их на каникулах на проездку; она любила эти темные утра со стуком копыт сквозь морось и туман. Ей нравилось, как поднимается солнце, такое огромное, далекое и теплое, а воздух такой близкий и холодный.
В такие дни они ели тосты, сидя на белой ограде, где только поперечины и нет штакетин, и обожали тренеров, и как те матерятся сквозь зубы на разные лады, и старых жокеев, отиравшихся у конюшен и похожих на ожесточившихся детей с грубыми голосами. Было смешно видеть их в рабочей одежде, в джинсах, жилетах и старых шлемах.
Братья были старше, на четыре и на пять лет, и, достигнув нужного возраста, они тоже занялись лошадьми; очевидно, это было семейное.
В мире скачек все время говорят про родство.
Вернее, родословные.
Как и у Клэя, и у всех нас, многое у них тянулось из прошлого.
По словам Кэри, ее мать, Кэтрин Новак, была единственной в семье, кто презирал скачки и опасался их, в зависимости от настроения. Она бывала нежно-голубой акварельной или рыжевато-пшеничной и дымящейся. Нет, лошадей она любила, с удовольствием смотрела скачки, но ненавидела бизнес с его убийственной выбраковкой. Грязную, алчную изнанку. Это будто красивая проститутка, которую ты видишь без косметики.
Братья Кэри прозвали мать «Екатерина Великая» за несокрушимую строгость и серьезность – с такой не забалуешь. В дни скачек, когда она напутствовала их «вернуться в полном комплекте», они знали, что она имеет в виду.
Если упадешь, не ищи сочувствия.
Жизнь неласкова к жокеям.
Но куда меньше ласкова она к лошадям.
* * *
И Тед.
Тед Проездка.
Кэри знала его историю.
В начале пути он был едва ли не самым перспективным жокеем-учеником в стране, как Пайк, или Брисли, или Демон Дарб Манро. Пяти футов и семи дюймов ростом: длинноват для жокея, коротковат для мужчины, но у него было идеальное для верховой езды сложение и обмен веществ, за который многие отдали бы всё: казалось, он просто не способен набирать вес. Плохо было, что лицо его казалось собранным наспех, будто сборщики куда-то торопились. Но это смотря кого спрашивать. Девушке по имени Кэтрин Джеймисон, например, он не казался таким уж страшилой. Она любила его неровное лицо и зеленые глаза, и то, что она могла носить его на руках, – пока однажды утром не случилась трагедия.
Ему было двадцать три года.
Резкое, внезапное изменение метаболизма.
Если раньше он мог в день скачек сгрызть целую пачку шоколадного печенья, то теперь мог позволить себе только обертку.
К тому моменту они уже жили в городе; переехали, чтобы у него была настоящая перспектива. Кэтрин работала медсестрой в госпитале Принца Уэльского, возле Рэндвика.
И вот наступила такая неделя, уже после нескольких лет в профессии, когда Тед как-то странно себя почувствовал. В тот день, за несколько часов до рассвета, он совершил ритуальный поход в ванную; весы не солгали, и зеркало тоже. Он одновременно раздулся и наполнился, и лицо утратило свою недоделанность. Но что в этом было толку? Он хотел быть красавчиком или скакать в Донкастере на чудо-майлере? Жизнь потеряла смысл.
